сам я вам сказал всю правду: потому что они любят слушать,
как я пытаю тех, которые считают себя мудрыми, не будучи таковыми. Это ведь
не лишено удовольствия. А делать это, говорю я, поручено мне богом и через
прорицания, и в сновидениях, вообще всякими способами, какими когда-либо
еще обнаруживалось божественное определение и поручалось человеку делать
что-нибудь. Это не только верно, афиняне, но и легко доказуемо. В самом
деле, если одних юношей я развращаю, а других уже развратил, то ведь те из
них, которые уже состарились и узнали, что когда-то, во время их молодости,
я советовал им что-то дурное, должны были бы теперь прийти мстить мне и
обвинять меня. А если сами они не захотели, то кто-нибудь из их домашних,
отцы, братья, другие родственники, если бы только их близкие потерпели от
меня что-нибудь дурное, вспомнили бы теперь об этом. Да уж, конечно, многие
из них тут, как я вижу: ну в вот, во-первых, Критон, мой сверстник и из
одного со мною дема, отец вот его, Критобула; затем сфеттиец Лисаний, отец
вот его, Эсхина; еще кефисиец Антифон, отец Эпигена; а еще вот братья тех,
которые ходили за мною, - Никострат, сын Феозотида и брат Феодота; самого
Феодота уже нет в живых, так что он по крайней мере не мог упросить брата,
чтобы он не говорил против меня; вот и Парад, Демодоков сын, которому Феаг
приходился братом; а вот Адимант, Аристонов сын, которому вот он, Платон,
приходится братом, и Эантодор, брат вот этого, Аполлодора. Я могу назвать
еще многих других, и Мелету в его речи всего нужнее было выставить
кого-нибудь из них как свидетеля; а если тогда он забыл это сделать, то
пусть сделает теперь, я ему разрешаю, и, если он может заявить что-нибудь
такое, пусть говорит. Но вы увидите совсем противоположное, о мужи,
увидите, что все готовы броситься на помощь ко мне, к тому развратителю,
который делает зло их домашним, как утверждают Мелет и Анит. У самих
развращенных, пожалуй, еще может быть основание защищать меня, но у их
родных, которые не развращены, у людей уже старых, какое может быть другое
основание защищать меня, кроме прямой и справедливой уверенности, что Мелет
лжет, а я говорю правду.
Но об этом довольно, о мужи! Вот приблизительно то, что я могу так или
иначе привести в свое оправдание. с Возможно, что кто-нибудь из вас
рассердится, вспомнив о себе самом, как сам он, хотя дело его было и не так
важно, как мое, упрашивал и умолял судей с обильными слезами и, чтобы
разжалобить их как можно больше, приводил своих детей и множество других
родных и друзей, а вот я ничего такого делать не намерен, хотя подвергаюсь,
как оно может казаться, самой крайней опасности. Так вот возможно, что,
подумав об этом, кто-нибудь не сочтет уже нужным стесняться со мною и,
рассердившись, подаст в сердцах свой голос. Думает ли так кто-нибудь из вас
в самом деле, я этого не утверждаю; а если думает, то мне кажется, что я
отвечу ему правильно, если скажу: есть и у меня, любезнейший, кое-какие
родные; тоже ведь и я, как говорится у Гомера, не от дуба родился и не от
скалы, а произошел от людей; есть у меня и родные, есть и сыновья, о мужи
афиняне, целых трое, один уже взрослый, а двое - младенцы; тем не менее ни
одного из них не приведу я сюда и не буду просить вас о помиловании. Почему
же, однако, не намерен я ничего этого делать? Не по презрению к вам, о мужи
афиняне, и не потому, что я бы не желал вас уважить. Боюсь ли я или не
боюсь смерти, это мы теперь оставим, но для чести моей и вашей, для чести
всего города, мне кажется, было бы нехорошо, если бы я стал делать
что-нибудь такое в мои года и при том прозвище, которое мне дано, верно оно
или неверно - все равно. Как-никак, а ведь принято все-таки думать, что
Сократ отличается кое-чем от большинства людей; а если так будут вести себя
те из вас, которые, по-видимому, отличаются или мудростью, или мужеством,
или еще какою-нибудь доблестью, то это будет позорно. Мне не раз
приходилось видеть, как люди, казалось бы, почтенные проделывали во время
суда над ними удивительные вещи, как будто они думали, что им предстоит
испытать что-то ужасное, если они умрут; можно было подумать, что они стали
бы бессмертными, если бы вы их не убили! Мне кажется, эти люди позорят
город, так что и какой-нибудь чужеземец может заподозрить, что у афинян
люди, которые отличаются доблестью и которых они сами выбирают на главные
государственные и прочие почетные должности, ничем не отличаются от женщин.
Так вот, о мужи афиняне, не только нам, людям как бы то ни было почтенным,
не следует этого делать, но и вам не следует этого позволять, если мы
станем это делать, - напротив, вам нужно делать вид, что вы гораздо скорее
признаете виновным того, кто устраивает эти слезные представления и
навлекает насмешки над городом, нежели того, кто ведет себя спокойно.
Не говоря уже о чести, мне кажется, что это и не- с правильно, о мужи, -
просить судью и избегать наказания просьбою, вместо того чтобы разъяснять
дело и убеждать. Ведь судья посажен не для того, чтобы миловать по
произволу, но для того, чтобы творить суд; и присягал он не в том, что
будет миловать кого захочет, но в том, что будет судить по законам. А
потому и нам ни следует приучать вас нарушать присягу, и вам не следует к
этому приучаться, а иначе мы можем с вами одинаково впасть в нечестие. Так
уж вы мне не говорите, о мужи афиняне, будто я должен проделывать перед
вами то, чего я и так не считаю ни хорошим, ни правильным, ни согласным с
волею богов, да еще проделывать это теперь, когда вот он, Мелет, обвиняет
меня в нечестии. Ибо очевидно, что если бы я вас уговаривал и вынуждал бы
своею просьбою нарушить присягу, то научал бы вас думать, что богов не
существует, и, вместо того чтобы защищаться, попросту сам бы обвинял себя в
том, что не почитаю богов. Но на деле оно совсем иначе; почитаю я их, о
мужи афиняне, больше, чем кто-либо из моих обвинителей, и предоставляю вам
и богу рассудить меня так, как будет всего лучше и для меня, и для вас.
ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ПРИГОВОРА
Многое, о мужи афиняне, не позволяет мне возмущаться тем, что сейчас
случилось, тем, что вы меня осудили, между прочим и то, что это не было для
меня неожиданностью. Гораздо более удивляет меня число голосов на той и на
другой стороне. Что меня касается, то ведь я и не думал, что буду осужден
столь малым числом голосов, я думал, что буду осужден большим числом
голосов. Теперь же, как мне кажется, перепади тридцать один камешек с одной
стороны на другую, и я был бы оправдан. Ну а от Мелета, по-моему, я и
теперь ушел; да не только ушел, а еще вот что очевидно для всякого: если бы
Анит и Ликон не пришли сюда, чтобы обвинять меня, то он был бы принужден
уплатить тысячу драхм как не получивший пятой части голосов.
Ну а наказанием для меня этот муж полагает смерть. Хорошо. Какое же
наказание, о мужи афиняне, должен я положить себе сам? Не ясно ли, что
заслуженное? Так какое же? Чему по справедливости подвергнуться или сколько
должен я уплатить за то, что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал
себе покоя, за то, что не старался ни о чем таком, о чем старается
большинство: ни о наживе денег, ни о домашнем устроении, ни о том, чтобы
попасть в стратеги, ни о том, чтобы руководить народом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256
как я пытаю тех, которые считают себя мудрыми, не будучи таковыми. Это ведь
не лишено удовольствия. А делать это, говорю я, поручено мне богом и через
прорицания, и в сновидениях, вообще всякими способами, какими когда-либо
еще обнаруживалось божественное определение и поручалось человеку делать
что-нибудь. Это не только верно, афиняне, но и легко доказуемо. В самом
деле, если одних юношей я развращаю, а других уже развратил, то ведь те из
них, которые уже состарились и узнали, что когда-то, во время их молодости,
я советовал им что-то дурное, должны были бы теперь прийти мстить мне и
обвинять меня. А если сами они не захотели, то кто-нибудь из их домашних,
отцы, братья, другие родственники, если бы только их близкие потерпели от
меня что-нибудь дурное, вспомнили бы теперь об этом. Да уж, конечно, многие
из них тут, как я вижу: ну в вот, во-первых, Критон, мой сверстник и из
одного со мною дема, отец вот его, Критобула; затем сфеттиец Лисаний, отец
вот его, Эсхина; еще кефисиец Антифон, отец Эпигена; а еще вот братья тех,
которые ходили за мною, - Никострат, сын Феозотида и брат Феодота; самого
Феодота уже нет в живых, так что он по крайней мере не мог упросить брата,
чтобы он не говорил против меня; вот и Парад, Демодоков сын, которому Феаг
приходился братом; а вот Адимант, Аристонов сын, которому вот он, Платон,
приходится братом, и Эантодор, брат вот этого, Аполлодора. Я могу назвать
еще многих других, и Мелету в его речи всего нужнее было выставить
кого-нибудь из них как свидетеля; а если тогда он забыл это сделать, то
пусть сделает теперь, я ему разрешаю, и, если он может заявить что-нибудь
такое, пусть говорит. Но вы увидите совсем противоположное, о мужи,
увидите, что все готовы броситься на помощь ко мне, к тому развратителю,
который делает зло их домашним, как утверждают Мелет и Анит. У самих
развращенных, пожалуй, еще может быть основание защищать меня, но у их
родных, которые не развращены, у людей уже старых, какое может быть другое
основание защищать меня, кроме прямой и справедливой уверенности, что Мелет
лжет, а я говорю правду.
Но об этом довольно, о мужи! Вот приблизительно то, что я могу так или
иначе привести в свое оправдание. с Возможно, что кто-нибудь из вас
рассердится, вспомнив о себе самом, как сам он, хотя дело его было и не так
важно, как мое, упрашивал и умолял судей с обильными слезами и, чтобы
разжалобить их как можно больше, приводил своих детей и множество других
родных и друзей, а вот я ничего такого делать не намерен, хотя подвергаюсь,
как оно может казаться, самой крайней опасности. Так вот возможно, что,
подумав об этом, кто-нибудь не сочтет уже нужным стесняться со мною и,
рассердившись, подаст в сердцах свой голос. Думает ли так кто-нибудь из вас
в самом деле, я этого не утверждаю; а если думает, то мне кажется, что я
отвечу ему правильно, если скажу: есть и у меня, любезнейший, кое-какие
родные; тоже ведь и я, как говорится у Гомера, не от дуба родился и не от
скалы, а произошел от людей; есть у меня и родные, есть и сыновья, о мужи
афиняне, целых трое, один уже взрослый, а двое - младенцы; тем не менее ни
одного из них не приведу я сюда и не буду просить вас о помиловании. Почему
же, однако, не намерен я ничего этого делать? Не по презрению к вам, о мужи
афиняне, и не потому, что я бы не желал вас уважить. Боюсь ли я или не
боюсь смерти, это мы теперь оставим, но для чести моей и вашей, для чести
всего города, мне кажется, было бы нехорошо, если бы я стал делать
что-нибудь такое в мои года и при том прозвище, которое мне дано, верно оно
или неверно - все равно. Как-никак, а ведь принято все-таки думать, что
Сократ отличается кое-чем от большинства людей; а если так будут вести себя
те из вас, которые, по-видимому, отличаются или мудростью, или мужеством,
или еще какою-нибудь доблестью, то это будет позорно. Мне не раз
приходилось видеть, как люди, казалось бы, почтенные проделывали во время
суда над ними удивительные вещи, как будто они думали, что им предстоит
испытать что-то ужасное, если они умрут; можно было подумать, что они стали
бы бессмертными, если бы вы их не убили! Мне кажется, эти люди позорят
город, так что и какой-нибудь чужеземец может заподозрить, что у афинян
люди, которые отличаются доблестью и которых они сами выбирают на главные
государственные и прочие почетные должности, ничем не отличаются от женщин.
Так вот, о мужи афиняне, не только нам, людям как бы то ни было почтенным,
не следует этого делать, но и вам не следует этого позволять, если мы
станем это делать, - напротив, вам нужно делать вид, что вы гораздо скорее
признаете виновным того, кто устраивает эти слезные представления и
навлекает насмешки над городом, нежели того, кто ведет себя спокойно.
Не говоря уже о чести, мне кажется, что это и не- с правильно, о мужи, -
просить судью и избегать наказания просьбою, вместо того чтобы разъяснять
дело и убеждать. Ведь судья посажен не для того, чтобы миловать по
произволу, но для того, чтобы творить суд; и присягал он не в том, что
будет миловать кого захочет, но в том, что будет судить по законам. А
потому и нам ни следует приучать вас нарушать присягу, и вам не следует к
этому приучаться, а иначе мы можем с вами одинаково впасть в нечестие. Так
уж вы мне не говорите, о мужи афиняне, будто я должен проделывать перед
вами то, чего я и так не считаю ни хорошим, ни правильным, ни согласным с
волею богов, да еще проделывать это теперь, когда вот он, Мелет, обвиняет
меня в нечестии. Ибо очевидно, что если бы я вас уговаривал и вынуждал бы
своею просьбою нарушить присягу, то научал бы вас думать, что богов не
существует, и, вместо того чтобы защищаться, попросту сам бы обвинял себя в
том, что не почитаю богов. Но на деле оно совсем иначе; почитаю я их, о
мужи афиняне, больше, чем кто-либо из моих обвинителей, и предоставляю вам
и богу рассудить меня так, как будет всего лучше и для меня, и для вас.
ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ПРИГОВОРА
Многое, о мужи афиняне, не позволяет мне возмущаться тем, что сейчас
случилось, тем, что вы меня осудили, между прочим и то, что это не было для
меня неожиданностью. Гораздо более удивляет меня число голосов на той и на
другой стороне. Что меня касается, то ведь я и не думал, что буду осужден
столь малым числом голосов, я думал, что буду осужден большим числом
голосов. Теперь же, как мне кажется, перепади тридцать один камешек с одной
стороны на другую, и я был бы оправдан. Ну а от Мелета, по-моему, я и
теперь ушел; да не только ушел, а еще вот что очевидно для всякого: если бы
Анит и Ликон не пришли сюда, чтобы обвинять меня, то он был бы принужден
уплатить тысячу драхм как не получивший пятой части голосов.
Ну а наказанием для меня этот муж полагает смерть. Хорошо. Какое же
наказание, о мужи афиняне, должен я положить себе сам? Не ясно ли, что
заслуженное? Так какое же? Чему по справедливости подвергнуться или сколько
должен я уплатить за то, что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал
себе покоя, за то, что не старался ни о чем таком, о чем старается
большинство: ни о наживе денег, ни о домашнем устроении, ни о том, чтобы
попасть в стратеги, ни о том, чтобы руководить народом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256