Итак, их четыре, и все постоянно пекутся о высшем благе, одни - для тела,
другие - для души, а угодничество... разделяет само себя на четыре части,
укрывается за каждым из четырех искусств и прикидывается тем искусством, за
которым укрылось, но о высшем благе нисколько не думает, а охотится за
безрассудством, приманивая его всякий раз самым желанным наслаждением, и до
такой степени его одурачивает, что уже кажется преисполненным высочайших
достоинств. За врачебным искусством укрылось поварское дело и
прикидывается, будто знает лучшие для тела кушанья, так что если бы
пришлось повару и врачу спорить, кто из них двоих знает толк в полезных и
вредных кушаньях, а спор бы их решали дети или столь же безрассудные
взрослые, то врач умер бы с голоду.
Вот что я называю угодничеством, и считаю его постыдным... потому что оно
устремлено к наслаждению, а не к высшему благу. Искусством я его не
признаю, это всего лишь сноровка, ибо, предлагая свои советы, оно не в
силах разумно определить природу того, что само же предлагает, а значит, не
может и назвать причины своих действий. Но неразумное дело я не могу
назвать искусством.
За врачеванием, повторяю, прячется поварское угодничество, за гимнастикой
таким же точно образом - украшение тела: занятие зловредное, лживое,
низкое, неблагородное, оно вводит в обман линиями, красками, гладкостью
кожи, нарядами и заставляет гнаться за чужой красотой, забывая о
собственной, которую дает гимнастика.
...Как украшение тела относится к гимнастике, так софистика относится к
искусству законодателя, и как поварское дело - к врачеванию, так
красноречие - к правосудию. [...] Действительно, ведь если бы не душа
владычествовала над телом, а само оно над собою, и если бы не душою
различали и отделяли поварское дело от врачевания, но тело судило бы само,
пользуясь лишь меркой собственных радостей, то было бы в точности по слову
Анаксагора: все вещи смешались бы воедино - и то, что относится к
врачеванию, к здоровью, к поварскому делу, стало бы меж собою неразличимо.
Что я понимаю под красноречием, ты теперь слышал: это как бы поварская
сноровка не для тела, а для души. [...]
Пол. Стало быть, по-твоему, хорошие ораторы мало что значат в своих
городах, раз они всего лишь льстивые угодники?
Сократ. Я утверждаю, Пол, что и ораторы, и тираны, обладают в своих городах
силой самой незначительной... Ибо делают они, можно сказать, совсем не то,
что хотят, они делают то, что сочтут наилучшим.
Если человек что-нибудь делает ради какой-то цели, ведь не того он хочет,
что делает, а того, ради чего делает?
Значит, и убиваем, если случается кого убить, и отправляем в изгнание, и
отнимаем имущество, полагая, полагая, что для нас лучше сделать это, чем не
сделать? [...] Стало быть, ни уничтожать, ни изгонять из города, ни
отнимать имущество мы не желаем просто так, ни с того ни с сего; лишь если
это полезно, мы этого желаем, если же вредно - не желаем. Ведь мы желаем
хорошего, как ты сам утверждаешь, того, что ни хорошо ни плохо, не желаем и
плохого тоже не желаем.
Теперь, если кто убивает другого, или изгоняет из города, или лишает
имущества, - будь он тиран или оратор, все равно, - полагая, что так для
него лучше, а на самом деле оказывается, что хуже, этот человек, конечно,
делает то, что считает нужным? [...]
Но делает ли он то, чего желает, если все оказывается к худшему?
Пол. Послушать тебя, Сократ, так ты ни за что бы не принял свободы делать в
городе, что тебе вздумается, скорее наоборот, и не стал бы завидовать
человеку, который убивает, кого сочтет нужным, или лишает имущества, или
сажает в тюрьму!
Сократ. Давай, мой милый, я приведу пример, а ты возразишь. Представь себе,
что я бы спрятал под мышкой кинжал, явился на рыночную площадь в час, когда
она полна народа, и сказал бы тебе так: "Пол, у меня только что появилась
неслыханная власть и сила. Если я сочту нужным, чтобы кто-то из этих вот
людей, которых ты видишь перед собой, немедленно умер, тот, кого я выберу,
умрет". [...] Ты бы не поверил, а я показал бы тебе свой кинжал, и тогда
ты, пожалуй, заметил бы мне: "Сократ, так-то и любой всесилен: ведь
подобным образом может сгореть дотла и дом, какой ты ни выберешь, и
афинские верфи, и триеры, и все торговые суды, государственные и частные".
Что ты на это скажешь?
Пол. Если так взглянуть, то конечно.
...Как часто люди, творящие несправедливость, наслажда- ются счастьем.
Сократ. Людей достойных и честных - и мужчин, и женщин - я зову
счастливыми, несправедливых и дурных - несчастными.
...По существу речь идет о том, знать или не знать, какой человек счастлив,
а какой нет. [...] Ты полагаешь, что человек несправедливый и преступный
может быть счастлив... А я не считаю такое возможным. Это первое наше
разногласие. Ну хорошо, а когда придет возмездие и кара, несправедливый и
тогда быдет счастлив?
Пол. Конечно, нет! Тогда он будет самым несчастным на свете.
Сократ. Но если кара несправедливого не постигнет, он, по-твоему, будет
счастлив?
Пол. Да.
Сократ. А по моему мнению, Пол, человек несправедливый и преступный
несчастлив при всех обстоятельствах, но он особенно несчастлив, если уходит
от возмездия и остается безнаказанным, и не так несчастлив, если понесет
наказание и узнает возмездие богов и людей.
Пол. Но это нелепость, Сократ.
Сократ. По моему суждению, и я , и ты, и остальные люди - все мы считаем,
что хуже творить несправедливость, чем ее терпеть, и оставаться
безнаказанным, чем нести наказание.
Пол. А по-моему, ни я и никто из людей этого не считает. Ты-то сам разве
предпочел бы терпеть несправедливость, а не причинять ее другому?
Сократ. Как тебе кажется, Пол, что хуже - причинять несправедливость или
терпеть?
Пол. По-моему, терпеть.
Сократ. А постыднее что? Причинять несправедливость или терпеть? Отвечай.
Пол. Причинять несправедливость.
Сократ. Но если причинять несправедливость - большее зло, чем переносить,
значит первое хуже второго.
Пол. Очевидно, да.
Сократ. Теперь ты убедился, Пол, сравнив два способа опровержения, что они
нисколько друг с другом не схожи: с тобою соглашаются все, кроме меня, а
мне достаточно, чтобы ты один со мной согласился и подал голос в мою
пользу, тебя одного зову в свидетели, остальные же мне вовсе не нужны.
Сократ.Но об этом достаточно. Обратимся теперь ко второму нашему
разногласию: самое ли большое зло для преступившего справедливость, если он
понесет наказание (так считаешь ты), или еще большее зло - остаться
безнаказанным (так считаю я).
Но одинаково ли мы понимаем эту пользу Я имею в виду, что человек
становится лучше душою, если его наказывают по справедливости.
Пол. Естественно!
Сократ. Значит, неся наказание, он избавляется от испорченности, омрачающей
души?
Пол. Да.
Сократ. Так не от величайшего ли из зол он избавляется? Рассуди сам. В
делах имущественных усматриваешь ли ты для человека какое-нибудь иное зло,
кроме бедности?
Пол. Нет, одну только бедность.
Сократ. А в том, что касается тела? Ты, вероятно, назовешь злом слабость,
болезнь, безобразие и прочее тому подобное?
Пол. Разумеется.
Сократ. А ты допускаешь, что и в душе может быть испорченность?
Пол. Конечно, допускаю.
Сократ. И зовешь ее несправедливостью, невежеством, трусостью и прочими
подобными именами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256