он предпочел бы, чтобы
тот лишился отца, матери, родственников и друзей, потому что он считает их
всех докучливыми хулителями этой столь сладостной для него близости. Кто
обладает состоянием - золотом или другим имуществом, - того он будет
считать неподатливым, и, если тот даже поддастся, он будет думать, что
такого нелегко будет удержать. Поэтому влюбленный неизбежно досадует, если
его любимец обладает состоянием, и радуется, если тот его теряет. Желая как
можно дольше пользоваться тем, что ему сладостно, влюбленный хотел бы,
чтобы его любимец как можно дольше оставался безбрачным, бездетным,
бездомным.
Есть тут и много других дурных сторон, но некий гений примешал к
большинству из них мимолетное удовольствие. Льстец, например, это страшное
чудовище и великая пагуба, однако природа примешала к лести какое-то
удовольствие, очень тонкое. Можно порицать и гетеру, ибо и она вредна, и
многое другое в подобного рода существах и занятиях, однако в повседневной
жизни они бывают очень приятны. Влюбленный же для своего любимца, кроме
того что вреден, еще и всего несноснее при каждодневном общении. По
старинной пословице, сверстник радует сверстника. Думаю, что равенство
возраста ведет к равным удовольствиям и вследствие сходства порождает
дружбу. Впрочем, даже общение со сверстниками вызывает иногда пресыщение;
между тем навязчивость признается тягостной для вся кого и во всем. Что же
до несходства, так оно чрезвычайно велико между влюбленным и его любимцем.
Когда они вместе, старшему но хочется покидать младшего ни днем, ни ночью:
его подстрекает неотступный яростный довод, суля все время наслаждения его
зрению, слуху, осязанию; каждым ощущением ощущает он своего любимого, так
что с удовольствием готов ему усердно служить. А в утешение какое
удовольствие доставит возлюбленному влюбленный, заставляя того провести с
ним ровно столько же времени? Разве тот но дойдет до крайней степени
отвращения, видя ужо немолодое лицо, отцветшее, как и все остальное, о чем
неприятно даже слышать упоминание, но только что быть постоянно вынужденным
соприкасаться на деле. И все время над ним неусыпный надзор, его всячески
ото всех стерегут, он слышит неуместную, преувеличенную похвалу, но точно
так же и упреки, невыносимые и от трезвого, а от пьяного, кроме того что
невыносимые, еще и постыдные из-за своей излишней и неприкрытой
откровенности.
Пока кто влюблен, он вреден и надоедлив, когда же пройдет его влюбленность,
он становится вероломным. Много наобещав, надавав множество клятв и
истратив столько же просьб, он едва-едва мог заставить своего любимца в
чаянии будущих благ терпеть его общество - настолько оно было тому
тягостно. Теперь он должен расплачиваться: вместо влюбленности и
неистовства его властелинами сделались ум и рассудительность, между тем его
любимец, не заметив происшедшей перемены, требует от него прежней
благосклонности, напоминает все, что было сделано и сказано, и
разговаривает с ним так, словно это все тот же человек. От стыда тот но
решается сказать, что стал другим и что но знает, как выполнить клятвы и
обещания, данные им, когда он был под властью прежнего безрассудства.
Теперь к нему вернулись ум и рассудительность, так что он не способен стать
снова похожим на то, чем он был прежде, то есть стать тем же самым, хотя бы
он все еще совершал то же самое. Вот почему прежний влюбленный вынужден
отречься и бежать: игральный черепок выпал другой стороной, и влюбленный,
сделав крутой поворот, обращается в бегство. А прежний любимец вынужден,
негодуя и проклиная, преследовать его, не поняв с самого начала, что
никогда не надо уступать влюбленному, который наверняка безрассуден, но
лучше уступать тому, кто не с влюблен, да зато в здравом уме. Иначе
придется ему поддаться человеку неверному, сварливому, завистливому,
противному, вредному для имущества, вредному и для состояния тела, а еще
гораздо более вредному для воспитания души, ценнее которого поистине нет
ничего ни у людей, ни у богов. Все это надо учесть, мои мальчик, и
понимать, что дружба влюбленного возникает не из доброжелательства, но
словно ради насыщения пищей: как волки ягнят, любят влюбленные мальчиков.
Так-то, Федр, позволь больше не занимать тебя моими рассуждениями - на этом
я ;закончу свою речь.
Федр. А я думал, что это только ее половина и что ты столько же скажешь и о
невлюблРнном - о том, что надо скорее уступать ему, и укажешь на его
хорошие стороны. Ты же, Сократ, почему-то остановился.
Сократ. Не заметил ли ты, дорогой мой, что у меня уже зазвучали эпические
стихи, а не дифирамбы, хоть я только то и делал, что порицал? Если же я
начну хвалить того, другого, что же я, по-твоему, буду делать? Знаешь ли
ты, что я буду наверняка вдохновлен нимфа ми, которым ты не без умысла меня
подбросил? Лучше уж я выражу все одним словом: тот, другой, хорош всем тем,
что прямо противоположно свойствам, за которые мы порицали первого. Стоит
ли об этом долго говорить? Достаточно сказано о них обоих: пусть с моим
сказом будет то, чего он заслуживает, а я удаляюсь - перейду на тот берег
речки, пока ты не принудил меня к чему- нибудь большему.
Федр. Только не прежде, Сократ, как спадет жара. Разве ты не видишь, что
уже наступает полдень, который называют недвижным? Переждем, побеседуем еще
о том, что было сказано, а как станет, быть может, прохладнее, мы и пойдем.
Сократ. По части речей ты, Федр, божественный и прямо-таки чудесный
человек! Я думаю, что из всех речей, появившихся за время твоей жизни,
никто не со чинил их больше, чем ты, - либо ты сам произносил их, либо
принуждал к этому каким-нибудь образом других; за исключением фиванца
Симмия, всех остальных ты намного превзошел. Вот и сейчас, кажется, по
твоей вине я скажу речь!
Федр. Это еще не объявление воины. Но что за речь и почему?
Сократ. Лишь только собрался я, мой друг, пере ходить речку, мой гений
подал мне обычное знамение, - с а оно всегда удерживает меня от того, что я
собираюсь сделать: мне будто послышался тотчас же какой-то голос, не
разрешавший мне уйти, прежде чем я не искуплю некий свой проступок перед
божеством. Я хоть и прорицатель, но довольно неважный, вроде как плохие
грамотеи лишь поскольку это достаточно для меня самого. Так вот, я уже ясно
понимаю свой проступок - ведь и душа, друг мой, есть нечто вещее: еще когда
я говорил ту свою речь, меня что-то тревожило и я как-то смущался: а вдруг
я, по выражению Ивика, нерадение о богах
...сменяю на почесть людскую
Теперь же я чувствую, в чем мой проступок.
Федр. О чем ты говоришь?
Сократ. Ужасную, Федр, ужасную речь ты и сам принес, и меня вынудил
сказать.
Федр. Как так?
Сократ. Нелепую и в чем-то даже нечестивую - а какая речь может быть еще
ужаснее?
Федр. Никакая, если только ты прав.
Сократ. Да как же? Разве ты не считаешь Эрота сыном Афродиты и неким богом?
Федр. Действительно, так утверждают.
Сократ. Но не Лисий и не ты в той речи, которую ты произнес моими устами,
околдованными тобою. Если же Эрот бог или как-то божествен - а это,
конечно, так, - то он вовсе не зло, между тем в обеих речах о нем, которые
только что у нас были, он представлен таким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256
тот лишился отца, матери, родственников и друзей, потому что он считает их
всех докучливыми хулителями этой столь сладостной для него близости. Кто
обладает состоянием - золотом или другим имуществом, - того он будет
считать неподатливым, и, если тот даже поддастся, он будет думать, что
такого нелегко будет удержать. Поэтому влюбленный неизбежно досадует, если
его любимец обладает состоянием, и радуется, если тот его теряет. Желая как
можно дольше пользоваться тем, что ему сладостно, влюбленный хотел бы,
чтобы его любимец как можно дольше оставался безбрачным, бездетным,
бездомным.
Есть тут и много других дурных сторон, но некий гений примешал к
большинству из них мимолетное удовольствие. Льстец, например, это страшное
чудовище и великая пагуба, однако природа примешала к лести какое-то
удовольствие, очень тонкое. Можно порицать и гетеру, ибо и она вредна, и
многое другое в подобного рода существах и занятиях, однако в повседневной
жизни они бывают очень приятны. Влюбленный же для своего любимца, кроме
того что вреден, еще и всего несноснее при каждодневном общении. По
старинной пословице, сверстник радует сверстника. Думаю, что равенство
возраста ведет к равным удовольствиям и вследствие сходства порождает
дружбу. Впрочем, даже общение со сверстниками вызывает иногда пресыщение;
между тем навязчивость признается тягостной для вся кого и во всем. Что же
до несходства, так оно чрезвычайно велико между влюбленным и его любимцем.
Когда они вместе, старшему но хочется покидать младшего ни днем, ни ночью:
его подстрекает неотступный яростный довод, суля все время наслаждения его
зрению, слуху, осязанию; каждым ощущением ощущает он своего любимого, так
что с удовольствием готов ему усердно служить. А в утешение какое
удовольствие доставит возлюбленному влюбленный, заставляя того провести с
ним ровно столько же времени? Разве тот но дойдет до крайней степени
отвращения, видя ужо немолодое лицо, отцветшее, как и все остальное, о чем
неприятно даже слышать упоминание, но только что быть постоянно вынужденным
соприкасаться на деле. И все время над ним неусыпный надзор, его всячески
ото всех стерегут, он слышит неуместную, преувеличенную похвалу, но точно
так же и упреки, невыносимые и от трезвого, а от пьяного, кроме того что
невыносимые, еще и постыдные из-за своей излишней и неприкрытой
откровенности.
Пока кто влюблен, он вреден и надоедлив, когда же пройдет его влюбленность,
он становится вероломным. Много наобещав, надавав множество клятв и
истратив столько же просьб, он едва-едва мог заставить своего любимца в
чаянии будущих благ терпеть его общество - настолько оно было тому
тягостно. Теперь он должен расплачиваться: вместо влюбленности и
неистовства его властелинами сделались ум и рассудительность, между тем его
любимец, не заметив происшедшей перемены, требует от него прежней
благосклонности, напоминает все, что было сделано и сказано, и
разговаривает с ним так, словно это все тот же человек. От стыда тот но
решается сказать, что стал другим и что но знает, как выполнить клятвы и
обещания, данные им, когда он был под властью прежнего безрассудства.
Теперь к нему вернулись ум и рассудительность, так что он не способен стать
снова похожим на то, чем он был прежде, то есть стать тем же самым, хотя бы
он все еще совершал то же самое. Вот почему прежний влюбленный вынужден
отречься и бежать: игральный черепок выпал другой стороной, и влюбленный,
сделав крутой поворот, обращается в бегство. А прежний любимец вынужден,
негодуя и проклиная, преследовать его, не поняв с самого начала, что
никогда не надо уступать влюбленному, который наверняка безрассуден, но
лучше уступать тому, кто не с влюблен, да зато в здравом уме. Иначе
придется ему поддаться человеку неверному, сварливому, завистливому,
противному, вредному для имущества, вредному и для состояния тела, а еще
гораздо более вредному для воспитания души, ценнее которого поистине нет
ничего ни у людей, ни у богов. Все это надо учесть, мои мальчик, и
понимать, что дружба влюбленного возникает не из доброжелательства, но
словно ради насыщения пищей: как волки ягнят, любят влюбленные мальчиков.
Так-то, Федр, позволь больше не занимать тебя моими рассуждениями - на этом
я ;закончу свою речь.
Федр. А я думал, что это только ее половина и что ты столько же скажешь и о
невлюблРнном - о том, что надо скорее уступать ему, и укажешь на его
хорошие стороны. Ты же, Сократ, почему-то остановился.
Сократ. Не заметил ли ты, дорогой мой, что у меня уже зазвучали эпические
стихи, а не дифирамбы, хоть я только то и делал, что порицал? Если же я
начну хвалить того, другого, что же я, по-твоему, буду делать? Знаешь ли
ты, что я буду наверняка вдохновлен нимфа ми, которым ты не без умысла меня
подбросил? Лучше уж я выражу все одним словом: тот, другой, хорош всем тем,
что прямо противоположно свойствам, за которые мы порицали первого. Стоит
ли об этом долго говорить? Достаточно сказано о них обоих: пусть с моим
сказом будет то, чего он заслуживает, а я удаляюсь - перейду на тот берег
речки, пока ты не принудил меня к чему- нибудь большему.
Федр. Только не прежде, Сократ, как спадет жара. Разве ты не видишь, что
уже наступает полдень, который называют недвижным? Переждем, побеседуем еще
о том, что было сказано, а как станет, быть может, прохладнее, мы и пойдем.
Сократ. По части речей ты, Федр, божественный и прямо-таки чудесный
человек! Я думаю, что из всех речей, появившихся за время твоей жизни,
никто не со чинил их больше, чем ты, - либо ты сам произносил их, либо
принуждал к этому каким-нибудь образом других; за исключением фиванца
Симмия, всех остальных ты намного превзошел. Вот и сейчас, кажется, по
твоей вине я скажу речь!
Федр. Это еще не объявление воины. Но что за речь и почему?
Сократ. Лишь только собрался я, мой друг, пере ходить речку, мой гений
подал мне обычное знамение, - с а оно всегда удерживает меня от того, что я
собираюсь сделать: мне будто послышался тотчас же какой-то голос, не
разрешавший мне уйти, прежде чем я не искуплю некий свой проступок перед
божеством. Я хоть и прорицатель, но довольно неважный, вроде как плохие
грамотеи лишь поскольку это достаточно для меня самого. Так вот, я уже ясно
понимаю свой проступок - ведь и душа, друг мой, есть нечто вещее: еще когда
я говорил ту свою речь, меня что-то тревожило и я как-то смущался: а вдруг
я, по выражению Ивика, нерадение о богах
...сменяю на почесть людскую
Теперь же я чувствую, в чем мой проступок.
Федр. О чем ты говоришь?
Сократ. Ужасную, Федр, ужасную речь ты и сам принес, и меня вынудил
сказать.
Федр. Как так?
Сократ. Нелепую и в чем-то даже нечестивую - а какая речь может быть еще
ужаснее?
Федр. Никакая, если только ты прав.
Сократ. Да как же? Разве ты не считаешь Эрота сыном Афродиты и неким богом?
Федр. Действительно, так утверждают.
Сократ. Но не Лисий и не ты в той речи, которую ты произнес моими устами,
околдованными тобою. Если же Эрот бог или как-то божествен - а это,
конечно, так, - то он вовсе не зло, между тем в обеих речах о нем, которые
только что у нас были, он представлен таким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256